Марина Сенинг, сторителлер

Авторский проект

Солнце клонится к закату — чтобы спрятаться за горы на западе. Летом оно разливает по вечерам золотистый свет. Сейчас — начало мая и очень холодно. И свет от закатного солнца не такой золотой — как будто тусклый и сероватый.

Я надеваю старые трико, желтую водолазку, которую ношу с четвертого класса, и накидываю старый плащ. Выхожу на улицу и заворачиваю за угол. Прямо — по короткому переулку. Слева — общие огороды, но многие поставили вокруг своей земли заборы. Справа — поляна, на которой мы в детстве до темноты играли в лапту.

На улице не по-майски холодно, я быстро прохожу переулок и заворачиваю на улицу. Второй дом с краю — дедов.

Подхожу к воротам. Поднимаю щеколду. Мне кажется, что изнутри закрыто — но дверь спокойно открывается. Я вижу пустой разоренный двор.

Прямо зияет черная дыра — бывший гараж, в котором когда-то стояла красная «Нива». Он пристроен к старой избушке. Дерево — серое от старости, почти почерневшее. Боком стоит пустая собачья будка. Нет поленницы дров, закрывавшей забор от соседей. Не ходят по двору куры.

На дверях дома и избушки — новые блестящие замки. Ключей у меня нет. Я хожу немного по двору, заглядываю в пристройки — сараи, как тут говорят. Выхожу на улицу и сажусь на лавочку возле забора.

Сижу так минут двадцать и окончательно замерзаю. Звоню брату.

— Привет.

— Привет.

— Вы едете?

— Едем.

— А где едете?

— Ужур проезжаем.

— Ну, я тогда пошла домой.

Возвращаюсь через пару часов. Захожу во двор и вижу машину с открытой задней дверцей. За этой дверцей стоит Андрей, натягивает на голову ворот безрукавки, чтобы я не видела его лица — придуривается.

Братья — Андрей и Саша — приехали забрать оставшиеся вещи. Дед уже с месяц живет теперь у тети Гали — их матери и старшей сестры моего отца. На машине, на которой приехали братья, — прицеп.

Саша выходит из дома — топил печь. Говорит, что печь дымит, и открывает двери в дом. Под ногами вьется старая дедова кошка. Одного глаза у нее нет.

Кошку и кота оставили тут. Кота сейчас не видно — летом он гуляет сутками. Кошка трется об ноги.

Я спрашиваю у Андрея, заберут ли они кошку. Тот отвечает, что нет.

— И что с ними будет?

— Ничего. Бездомные станут.

Хлопаю глазами.

— Вот круто!

— Ну забери их себе!

— В Томск?

— Ну, а че? А нам тоже некуда. Ну, будут бездомные. Ну, жалко. Мне тоже жалко! Особенно Ваську, — в сердцах говорит брат. Он повышает на меня голос — это на него не похоже. Понимаю, что вопрос наболевший, что если я дальше буду настаивать, мы поругаемся, поэтому молчу.

Если я чему-то и научилась за последний год — так это тому, что не стоит рвать связь с близкими.

— Ты замуж-то вышла? — вдруг спрашивает меня Андрей.

Внутренне бешусь и отвечаю:

— Что за дурацкие вопросы? Ты умнее, чем вопросы, которые ты задаешь.

Саша улыбается моим словам и поддевает Андрея. Братья крепят резинки к краю верстака, чтобы погрузить его в прицеп и забрать с собой.

Саша заходит в дом, чтобы переодеться. Дом старый, не знаю, сколько ему лет, но, наверное, не меньше семидесяти. Две небольшие комнаты, маленькая кухня, коридор. Сени и две кладовки — по одной с каждой стороны. В центре дома на кухне стоит печь. Когда-то в доме была русская печка, бабушка пекла в ней булочки и ривель кухен — немецкий сладкий пирог. Теперь печка обыкновенная, небольшая, побеленная, как и все стены в доме, известкой с синькой.

Пока Саша переодевается в коридоре, я хожу по большой комнате и фотографирую разруху. Голубые рыхлые стены. Старый платяной шкаф. Раздвижной стол. Трюмо. Почти новый диван, купленный тетей Галей. На полу лежит свернутый палас, везде какие-то тряпки, пакеты, лекарство, газеты.

В комнате у деда с бабой — две железные кровати. У окна старый комод. Я отодвигаю верхний ящик — и вижу в нем банки.

На улице парни подцепили трос к одному краю верстака, другой — к машине — и пытаются сдвинуть его с места. Верстак не поддается. Я думаю, можно ли вообще это сделать — он стоит тут немерено лет и прирос к земле.

Кошка трется о ноги, одного глаза нет. Мы с ней заходим в избушку. Я хочу включить свет, чтобы тут поснимать, щелкаю выключателем — но свет не загорается. Вспоминаю, что мальчишки отрезали от избушки все провода.

Избушка — небольшая комната с печкой и маленькая баня, в которой стоит еще одна печка с баком для воды. Избушка была кухней, в ней всегда бабушка готовила, в ней завтракали, обедали и ужинали. Тут хранились продукты и посуда.

Кошка бегает по избушке, как будто ища миску. Я нахожу в столе маленькую банку с широким горлышком и наливаю туда молока. Кошка как будто жадно ест. Но не доедает. Я глажу ее — она худая. Выхожу из избушки и зову кошку с собой. Она сидит посередине рядом со столбом, который подпирает потолок. Этот столб дед поставил лет 18 назад. А может и больше. Наконец кошка нехотя выходит.

Верстак сдвинулся с места.

У деда на верстаке всегда было все аккуратно сложено, как у настоящего немца: гаечные ключи, молотки и прочие железяки висели в ряд, стояли в железных банках, лежали рядком. Когда летом баба покупала арбуз, железную чашку с ним тоже ставили на железный верстак — металл держал холод и арбуз не портился. За верстаком дед работал. Тут была электрическая точилка для ножей. Папа иногда приходил к деду точить ножи, собирал все, что есть в доме. Сейчас точилки нет — наверняка мальчишки забрали еще в первый приезд.

Я смотрю на эту разруху, и разрывается сердце. Иду домой. По дороге плачу.

На утро прихожу снова. Парни должны уехать сегодня к обеду. Они все же загружают верстак в кузов. Протаскивают к наложенным доскам, по ним — в прицеп. Вытаскивают из комнаты комод — и тоже грузят. Идут пить чай — греют его в чайнике кипятильником. Кошка крутится рядом. Андрей чистит сосиску и кидает ей.

— Не жирно? — спрашивает Саша.

— Путь пожирует, пока мы здесь, — отвечает Андрей.

— Привет из Ачинска, — добавляет Саша.

Мы видимся редко — раз в год или полгода. Я живу в Томске, братья — в Ачинске. В детстве мы виделись часто, здесь, в маленькой хакасской деревне: и Андрей, и Саша практически выросли в этом доме, часто бывали у деда и бабы. Андрей старше меня только на полтора года, Саша — на 17 лет.

Я так рада их видеть. Мы разговариваем о мелочах, пустяках, гадаем, как Андрей и Таня назовут вторую дочку (через месяц узнаем — Ярослава). Саша говорит, что Андрей заберет и стол с кухни. Несколько раз вспоминают, что надо не забыть тумбочку из избушки и бритвенный станок. Станок — еще советский, старый. Дед просил его привезти — ему нужен именно этот. «Привык, — рассуждает Саша. — А может, ему просто надо, чтоб он у него был».

— Марина, возьми себе что-нибудь на память.

— Что тут взять?

Обвожу взглядом разоренную кухню. Весь дом в разрухе: в коридоре валяется куча одежды, у окна — пакеты. В комнате бардак: какие-то коробочки, пакеты с лекарством, газеты, шкатулка с нитками…

— У меня есть вазочка от бабы, — говорю братьям. — Когда баба умерла, тетя Галя тут все убирала и я взяла себе вазочку. Она небольшая, стеклянная. Ей лет семьдесят…

— Раритет, — вставляет Саша.

Я не дожидаюсь их уезда — и иду домой. На прощанье обнимаю каждого. Саша целует в щеку. Протягивает большой синий фонарик — наверняка дедов. «Зарядишь, — говорит, — вот тут откроешь… Там провод будет».

Дома оказывается, что провод у фонарика порван.

Деду 90 лет.

Он болеет давно. У него легочная недостаточность и бывают дни, когда он задыхается — не может глубоко вздохнуть. В эти дни стонет и причитает: «Ой, не могу! Да что ж это такое, б****? Ой, Мариночка, я не могу!»

Последние лет пять вместе с дедом жила тетя Галя — старшая сестра моего отца. Она приехала, когда заболела бабушка — у нее был гипертонический криз. Мой папа тогда уже болел раком. Через пару месяцев он умер. Бабушка ушла в тот же год, что и папа.

Деда оставить одного, конечно, было нельзя. У него катаракта — дед почти не видит. В последнее время деду стало сильно хуже, а тете Гале — тяжелее. Как-то вдруг приехали мальчишки и забрали их в город.

«Мы приехали — дед уже одетый сидел, нас ждал, — рассказывал мне Саша. — Сразу пошел и в машину сел. Мы ему говорим: „Подожди, нам же еще вещи собрать надо. Ты устанешь в машине сидеть!“ Но так и просидел там!»

Последний раз я видела деда зимой — приезжала на праздники. Накануне отъезда пошла попрощаться. Дед с тетей Галей и дядей Володей — младшим братом деда — ужинали в избушке.

Мне так странно, что я приехала сейчас — а деда тут нет. Мне так странно, что его дом будут продавать. Что сейчас в нем такая разруха.

Поляны зеленеют на глазах. Метрах в тридцати от дома — пахота, противопожарная опашка. После пожара в Шира в 2015 году деревни опахивают строго. С приходом нового главы сельсовета стали еще строже. Пахота портит вид полян — земля выворочена, между комьями земли скапливаются пакеты, что несет ветер.

В деревне субботник — и все убираются рядом со своими дворами. После обеда я иду к дому деда — чтобы убраться там. На лавочке у дома сидит кошка.

Я иду во двор и ищу там грабли. Заглядываю в огород. В дедову времянку, где он хранил в разное время то зерно, то инструменты, то ведра, то овечью шерсть, то еще что-то. В пригоны: тут были овцы, тут свиньи, у сеновала — коровы. Дерево — темно-серое от старости, с глубокими морщинами. Сейчас тут — только несколько вил. И пустота.

Смотрю на бок избушки. Обычно к нему прислонена лестница, но сейчас ее нет. По лестнице дед лазил на крышу избушки — там стояли гнезда для куриц. Вспоминаю, как мы с Андреем тоже как-то полезли собирать яйца. Одно уронили — и его слизала дедова овчарка Сильва. Если бы дед тогда узнал — устроил бы нам нагоняй.

Нахожу деревянные грабли, которыми собирают сено на покосе. Для мусора такие не подойдут. Но как вижу эти грабли — как будто оказываюсь в июльском жарком звоне, где синие небо и вокруг — только трава. Подсохшее сено надо было собирать этими граблями в небольшие кучи. Потом их вилами укладывали в копны. Дед как-то нам сказал, что после сенокоса нужно поднять грабли вверх и крутить их вокруг оси, приговаривая: «Дождик-дождик, лей, лей. Дождик-дождик, лей, лей…» Мы так и делали.

Куда теперь все это ушло?

Голоса, открытки на немецком языке, шумные застолья, песни тети Гали и мамы под дядин Юрин баян?

Ничего этого нет. Нет у меня больше детства.

Нахожу наконец садовые грабли, выхожу за ограду и собираю прошлогоднюю траву, кости, которые притащили сюда какие-то собаки. Складываю в мешки. Ко мне подходит бесстрашная соседская коза, хочет понюхать. Совсем рядом она щиплет только что вылезшую молодую траву.

Я набираю три мешка мусора и ставлю их в ограду. Смотрю на дом — так лучше, чистенько, аккуратно. Кошка залазит в щель под забором.

Дом напротив дедовского пустой, на столбе рядом с ним — три флажка. Красный, синий и белый.

В избушке баба всегда варила. Раскатывала тонкие лепешки для лапши — нудель. Сушила их на веревке. Потом резала в тонкие полоски.

В русской печке пекла самые вкусные и пышные булочки на свете. Потом научила нас с Галей (моей родной сестрой) раскатывать булочки так же красиво, как она это делала: раскатывала упругое тесто, чуть смазывала его подсолнечным маслом, посыпала сахаром и заворачивала в рулет. Острым ножом разрезала этот «рулет» на несколько частей. А потом — делала надрезы в каждом кусочке и раскрывала булочки. Если сделать разрезы поперек — получатся цветы. Если вдоль — красивые восьмерки-розочки.

Ривель кухен — но дед и баба говорили «куха». Их немецкий в нынешней Германии, наверное, никто бы не понял. Самое главное в этом пироге — посыпка. Она делается из смеси муки, сливочного масла и сахара. Баба посыпала куху толстым слоем, большими кусками. И мы в детстве, конечно же, любили отламывать эти кусочки, а не есть тесто. Но нас за это ругали.

Когда я была еще меньше, баба пекла и хлеб. Они с дедом по субботам приходили к нам в баню, и баба приносила теплые свежеиспеченные булки. Я приходила из бани, мама отрезала кусок, посыпала его солью и давала нам с Галей. Корочка хрустела, а мякоть — теплая, плотная.

Никогда я больше этого не почувствую.

На кладбище — солнечно и пусто. Высокая желтая трава, кое-где валяются фантики от конфет — после недавно прошедшего родительского дня. Мы с двоюродной сестрой Олей и племянницей Никой идем к оградке, в которой лежат мой папа и баба Альма. У нас с собой — большой пульверизатор, чтобы опрыскать могилки от сорняков. Оля — дочь старшей папиной сестры Нины, которая умерла несколько лет назад в Германии.

Я не была тут, кажется, уже пару лет. Накануне годовщины своей смерти, в этом феврале, папа мне снился. Несколько раз и все с какими-то пустяками. Не звал с собой, говорил о каких-то бытовых вещах. Приехать я тогда не смогла — заболела. Впервые в жизни испекла блины. Получились они у меня не очень.

Я так давно не была с папой и так соскучилась.

Захожу в оградку — и как будто радуюсь встрече. Мне кажется, что на лице папы как будто какое-то пятно, но я подхожу ближе — нет. Могилки — в искусственных цветах. Огромный куст искусственных георгин. Какие-то блестящие желтые цветы. Гвоздики, маргаритки, ромашки…

Мы долго возимся в пульверизатором, потом плюем и распрыскиваем раствор так — из банки. Сзади — могилы бабушкиного отца и брата. Брата зовут Генрих — я спрашиваю у Оли почему его тогда все называли Андреем. «Ну, а как у деда?» — говорит Оля. Деда зовут Фридрих, но его называют Федором.

Выливаем отраву на черемуху у могилки прабабушки Полины — мамы нашей бабы Альмы. Оля смотрит на года рождения и смерти — баба Полина прожила 39 лет. Дед Андрей (Генрих) — 35.

Мы обходим могилки родственников и кладем туда печенье и конфеты. К кладбищу подъезжает еще одна машина — из нее выходит мой двоюродный брат Леха. Он приехал вчера. Леха — племянник моей мамы, с Олей они не родственники.

Он заходит к папе в оградку. Закуривает. «Привет, дядь Андрей». Глаза у него красные. Леха вытаскивает из пачки еще одну сигарету, зажигает ее тоже и кладет папе на могилку.

— Леш, зажженную не надо оставлять… — прошу я.

— У нас с ним тут все устроено, — отрезает он. Немного молчит и рассказывает:

— Дай, грит, мне, Леха, сигарету, а то Оля (моя мама — прим. авт.) на меня п******.

— Ну, от этого и погиб, — сухо говорю я.

Папа умер от рака плевры легкого. Эту болезнь называют раком курильщика.

Леха уходит к могилам других родственников. Я смотрю, как его фигура скрывается за памятниками и деревьями. Сигарета прислонена камешком — чтоб не сдул ветер. Она почти вся догорела — длинная ровная трубка пепла. Я беру ее, тушу о металл и кладу обратно.

С кладбища с Олей и Никой мы едем в дедовский дом. Открываем двери ограды — рядом с кошкой сидит какой-то рыжий кот. Другой темный кот что-то ест в ее мисках. Кошка бежит к нам и трется о ноги. Оля открывает дом, забирает банки с солеными огурцами и вареньем. «Тетя Галя всегда много сахара кладет», — говорит она про варенье, намекая, что оно не испортилось. На банках толстый слой пыли — они стояли в кладовке. Банки с огурцами — прозрачные, овощи лежат ровными рядами. Кошка растерянно ходит по коридору. Заходит на кухню и вдруг мяукает. Я зову ее обратно в коридор.

Мы открываем вторую кладовую. С потолка висят сапоги. В углу стоит холодильник. Прямо у стены — старое веретено. «Сапоги как висят…— замечает Ника. — Как будто там есть кто-то». Выглядит правда жутко.

— Я думала, может, они еще приедут, — говорит Оля. — Деду вроде получше было: может, в гости приедут.

Оля жалеет кошку.

— Я пыталась сказать что-то Андрею… — говорю я.

— Так и я пыталась что-то сказать тете Гале. Они же тоскуют. Вот наши родители не любили так животных, а когда они уехали [в Германию], кошки умерли, — говорит Оля. — Это ладно сейчас еще тепло. А потом…

На прощанье мы с Олей крепко обнимаемся. Я вижу у нее в глазах слезы. Понимаю, что она видит мои.

Оля садится в машину и надевает черные очки.

Мы с кошкой сидим еще какое-то время на лавочке. Я глажу ее и вдруг вижу за ухом маленького присосавшегося клеща.

Долго пытаюсь его вытащить, не прикасаясь, — сначала бумажкой, потом отрываю кусочек пакета и вытаскиваю клеща им. Нахожу в избушке спички и сжигаю. Соседи что-то делают в огороде.

Почему так больно? И что мне делать с этой болью? Куда нести?

Кошка ест корм. Я ухожу.

В августе вокруг деревни — россыпи маслят. Рыжих с толстыми ножками и светло-коричневых в темную крапинку. В детстве мы втроем (Галя, Андрей и я) ходили за грибами, собирали их между разлапистыми лиственницами. У Андрея на руке — часы, он следил за временем. Возвращались строго к 15:00, когда по телевизору начинали показывать диснеевские мультики.

Я перекидываю через голову ремешок старой сумки, кладу туда маленький нож с синей ручкой, с которым ходила по грибы еще в детстве, и пакет. В другой пакет кладу немного кошачьего корма. И иду за грибами.

По дороге я хочу зайти в дедов дом. Подхожу к нему, пытаюсь войти в ограду — но дверь закрыта изнутри.

Я подхожу к заросшему крапивой палисаднику и понимаю, что надо лезть.

Сначала — на перекладины палисадника. От ограды он отделен маленьким закутком, в котором в разное время хранились то метлы, то кирпичи, то еще что-то. С перекладин палисадника я переступаю на доски забора этого закутка. Сейчас он весь зарос крапивой. Теперь надо аккуратно спуститься и постараться не ужалиться. Стебли крапивы — толстые, жесткие, густо покрыты тонкими иголками. Я спускаю ноги, держась руками за забор, и аккуратно приминаю стебли. Протаптываю в зарослях крапивы тропинку к двери закутка и вхожу в ограду.

Двор зарос огромной травой. Огромной лебедой выше меня ростом. Ее пышные кусты заполонили собой все пространство. На жирных стеблях — зеленые клубочки еще не созревших семян.

От ворот до дома протоптана тропинка. И еще одна похуже — от дома к избушке. На двери дома висит большой замок. Ключа у меня, конечно же, нет. Он есть у Оли и у тети Алены — папиной двоюродной сестры. Я знала это до того, как прийти сюда, но спрашивать ключи у них не стала.

Я хожу по протоптанным тропинкам и зову несмело кошку. Она не отзывается. Зову чуть громче. Не отзывается. Кричать не осмеливаюсь.

Снова прохожу в закуток, к примятой уже крапиве, и лезу через забор на улицу. Немного отхожу от дома, но возвращаюсь и кидаю корм в щель двери.

Я больше не хочу сюда приходить.

Через пару месяцев дом будет продан.

Всю осень я хочу съездить к деду.

Я звоню 1 октября тете Гале — она говорит, что «дедушка уже лег», но она передаст ему мои поздравления. Я думаю поехать к ним на ноябрьские праздники — и не еду. Потом думаю заехать на новогодних праздниках — и снова не еду. Потом наступают февральские каникулы в университете, где я преподаю, но я снова не еду к деду.

В Ачинске дед много времени проводит в больницах. Он болеет, ломает бедро, переносит операцию, передвигается по дому с ходунками. В феврале 91-летний дед переносит инсульт. Его в очередной раз кладут в больницу. Дед в коме. Мы все понимаем, чем это закончится.

Полфевраля я провожу у мамы, а когда возвращаюсь в Томск — вдруг заболеваю то ли гриппом, то ли ковидом. Несколько дней лежу с температурой. Я не люблю февраль. С 2018 года не люблю февраль и пока так и не могу воспринимать его как просто месяц, такой же, как и другие одиннадцать. Каждый год в это время я вспоминаю гроб в комнате, холодный пронизывающий ветер и длинную вереницу машин, едущих за катафалком. Я не хочу это вспоминать. Но ничего не могу с этим поделать.

22 февраля 2024 года — годовщина папиной смерти, шесть лет. У меня уже нет температуры, но сил нет тоже. Мама готовит у себя дома в Хакасии поминальный обед. Я не готовлю ничего. Я полулежу на диване с ноутбуком и смотрю какую-то дораму. В вотсап приходит сообщение от мамы: «Дедушка ушел».

Из-за праздников похороны откладывают до 26-го. Деда хоронят в Ачинске. Мы с сестрой приезжаем туда из Томска поздним вечером 25-го.

Нас встречает племянник — Сашин сын. Он везет меня и Галю на ужин в дом своего отца. Там уже сидят Оля и ее муж — приехали чуть раньше. Стол, как всегда в этом доме, ломится от еды. 22 февраля — не только день смерти папы и теперь еще и деда, но и день рождения Сашиных детей — Леши и Юли. Они родились с разницей в десять лет.

Братья выпивают за встречу, все рады друг друга видеть, много шутят. О деде никто не говорит. «Почти все братья-сестры собрались», — довольно говорит Саша. С тех пор, как мы все выросли, такое бывает редко, и я думаю, что собрал нас всех сейчас дед. Мне хочется поговорить о нем, но я молчу.

Андрей с другого конца стола замечает, что один глаз у меня красный — утром этого дня я нечаянно брызнула на роговицу раствором уксуса и получила легкий ожог. В тот вечер, когда я сижу со всеми за столом, мне очень плохо, и физически, и морально.

У деда был, мягко говоря, непростой характер. Но я очень его любила.

Тети Галина квартира — на четвертом этаже старой пятиэтажки. Дед жил в бывшей Андреевой комнате. Я помню эту комнату с голубыми обоями и кучей медалей на стене — за всякие волейбольные соревнования. В углу стоял треугольный компьютерный стол, рядом — гитара.

Теперь тут все по-другому.

У стены стоит большая кровать с креплениями — специальная, для тех, кто плохо или совсем не ходит. Рядом с кроватью — маленький столик. На нем — бинт, прищепка, знак «Дети войны» и отрывной календарь «Полезные советы».

Каждый год дед с бабой покупали отрывной календарь. Но не вешали его на стену, а просто читали, как книжку. Про сад и огород, про вот такие советы, про здоровье — про все подряд. На столике у деда лежит календарь на 2024 год. На нем изображена девушка в стиле пин-ап.

На стене напротив кровати — почетная грамота, которую дед получил на свое 90-летие от главы района, когда еще жил в Хакасии. Под грамотой — плоский телевизор. По углам — комод и платяной шкаф.

Вот и весь его быт.

Тетя говорит, что дед сам сказал похоронить его в Ачинске. Сказал: «Что вы меня таскать будете?» Сказал: «Я все равно на небе уже буду, а где тело будет — какая разница». Мне кажется, что это неправильно, но я молчу.

Если я что и поняла за последние два года — так это то, что нельзя ругаться с близкими.

Прощание проходит в ритуальном зале. Его взяли в аренду на полчаса.

Мы приезжаем чуть раньше, минут за пять, но нам открывают двери. Дед лежит в большом черном гробу, украшенном золотистыми узорами. Я подхожу к изголовью и смотрю на его лицо. Глаза немного впали, а крупный квадратный подбородок чуть выставлен вперед. Дед лежит, крепко закрыв глаза. Черты лица твердые, губы сжаты. Я дотрагиваюсь пальцами до темно-синего, почти черного свитера и чувствую под ним холодное тело.

Следующие полчаса я стою на месте и глажу дедов свитер. Иногда я начинаю плакать. Я смотрю на деда, не отрываясь, не замечаю и не понимаю, кто заходит в ритуальный зал, а кто выходит из него. Тетя, тоже плача, говорит мне успокоиться. Я не понимаю почему.

Ко мне подходит Галя и тихо шепчет:

— Пойдем с дядей Вовой на улице постоим?

— Нет! — я говорю это так резко, что сама пугаюсь. Сестра молча уходит.

Когда подходят забирать гроб, я не понимаю, почему так быстро прошло время. Я не понимаю, почему я так и не приехала к нему за все то время, что он жил в Ачинске. Я плачу.

«Деда…»

Когда умер папа, я почти не плакала. Я успокаивала маму. В первые часы этого ужаса, когда папа лежал на полу, а рядом в истерике бились мама и тетя Алена. Я молча за всем этим наблюдала. До тех пор, пока мне не позвонил дед.

Он кричал, рыдая, в трубку: «Марина!!» И я сразу же не выдержала.

— Де-е-е-да-а-а-а…

Я ползала по полу на четвереньках, прижимая телефон к уху.

— Марина-а-а!

— Де-е-е-да-а-а…

«Де-е-е-да-а-а…» Мне так хочется это сейчас прокричать! Но я глажу холодный свитер и тихо плачу.

Дорога до кладбища кажется очень длинной. Я думаю, что дед часто и много ездил по путевкам — и в итоге в свой последний путь уходит не из дома. Позже, когда я расскажу эту мысль маме, она скажет, что путевки давали не деду, а папе — а он отдавал их своему отцу.

— Почему?

— Ну, вот видишь какой он был… Домашний.

Мы долго едем по незнакомым мне дорогам. В машине рядом с гробом — я и Оля. Мы не разговариваем. Я чувствую, что очень устала.

На кладбище — солнечно и снежно. Могила — с краю, у самой дороги. Земля — густая, мокрая, липкая. На кладбище в Хакасии земля каменистая.

Рабочие опускают гроб в яму и закидывают землей. Снег вокруг слепит солнечным светом. «Вот тут тоже дедушку похоронили, рядом и будут лежать», — говорит тетя, показывая на соседнюю могилку. Рабочие укладывают на свежий холм венки и крепят к кресту портрет деда. На фотографии он — в морской фуражке, улыбается, сидя на лавочке у своего дома. Руками опирается на палку, которую всегда носил с собой вместо бадожка.

Это фото сделала я — в последнее лето деда в своем доме. В последнее лето моего детства.

От папы мне досталось несколько рубашек, неровная левая бровь и замкнутый характер.

От деда — большая тельняшка 60 размера, теплая флисовая рубашка, которую я собралась носить весной вместо куртки, и холодно голубые сенинговские глаза.

Что нам от них остается? От тех, кто уходит от нас?

На поминках тетя говорит, что дед прожил долгую и сложную жизнь. Что он пережил репрессии, голодное военное детство, тяжелую работу. Деда депортировали с Поволжья в 1941 году, когда ему было девять лет, — «по национальному признаку». Его отца в Сибири сразу же посадили — как врага народа. Где-то в лагерях он и пропал.

В семье — четверо братьев и сестра. Дед — самый старший из братьев. Во время войны семья жила бедно. На Поволжье осталось хозяйство, а в Сибири не было ничего. Как-то деда положили в больницу, а когда он вернулся домой, увидел, что у его брата Германа от голода начали пухнуть ноги. Тогда дед начал ловить сусликов — они и спасли семью от голодной смерти.

Тогда дед пообещал себе, что когда вырастет и женится, на обеденном столе в его доме каждый день будет мясо. И сдержал это обещание.

…У хакасов есть обычай — родовые камни. Эти камни были поставлены немерено лет назад, и каждый год род собирается у изваяния. Род Абдиных. Род Коковых. Род Капчигашевых… На эти встречи съезжаются родственники отовсюду.

Весной после папиной смерти дядя Вова — папин двоюродный брат, сын Германа — сказал мне, что хочет поставить родовой камень. В 2041 году. И подписать: «Здесь 100 лет живут Сенинг».

В этом феврале, за пару недель до смерти деда, дядя снова мне об этом вспоминает. Говорит, что уже присмотрел место. «Я доживу, — говорит он. — За всех доживу».

Я не умещу в этих строках все, что хочу сказать, все, что чувствую, все, что было с дедом и всеми нами, историю нашей семьи, мою историю. Но я все равно пишу. Дед мне рассказывал — а я не запоминала. Иногда записывала, но мало. Все время кажется, что потом.

Я пишу это не для кого-то, а — эгоистично — ради себя. Чтоб не держать эту боль внутри. Спасибо папе, что передал мне эту способность — держать все внутри себя. Но я не хочу. Я не понимаю, когда я могу вывезти, а когда уже нет. Я не понимаю, когда мне надо притормозить. Когда надо выдохнуть. Мой способ хоть как-то что-то осмыслить — написать текст. И я его пишу.

Я знаю, что они останутся в этих строчках. Дядя хочет, чтобы я написала книгу. Я не знаю, смогу ли когда-нибудь это сделать. Это же так больно.

Поздняя Пасха — солнечная и сухая, неожиданно теплая. Почти 20 градусов тепла, дует весенний ветер. Я приехала на майские праздники к маме и впервые за несколько лет встречаю с ней Пасху.

Мы с мамой навещаем семью тети Алены, а после я иду прогуляться. Заворачиваю за угол. Прямо — по короткому переулку. Слева — общие огороды, справа — поляна, на которой мы в детстве до темноты играли в лапту.

Я быстро прохожу переулок и останавливаюсь на краю улицы. Второй дом — дедов.

Я смотрю на него, близоруко щурясь. Смотрю на одинокую лавочку. Белые занавески на окнах. Зеленый обшарпанный забор. Несмотря на то, что дом продали, в нем никто не живет. И вроде бы не собирается.

Я иду за речку, к горам, на которых стоит телевышка. Воздух звенит от весенней чистоты. Пахнет сухой травой и землей. Я иду прямо, слушая, как шуршит сухая трава, смотрю на еще желтые горы, на коров, пасущихся рядом, на одиноко стоящую лиственницу. В голове крутятся слова песни: «Летели облака, летели далеко, как мамина рука, как папино крыло…». В оригинале — «папино трико». Но у моего папы — крыло.

Я подхожу к пригорку, с которого мы в детстве катались на санках. На солнечном откосе — лохматые, уже начинающие жухнуть лютики. Россыпь мелких желтых цветочков. Белая кашка.

Ветер шевелит прошлогодние стебли ковыля. Рядом — норка суслика.

Я снимаю джинсовую куртку, кладу ее на землю и сажусь. Смотрю на деревню, на горы вокруг, на желтые поляны и слушаю ветер.

Текст, фото: Марина Сенинг
Дизайн: Василий Вершинин
Перевод: Анастасия Широких
Тизер: Елизавета Матери

Если вам понравился этот текст, пожалуйста, расскажите о нем своим друзьям и знакомым. Нам важно, чтобы этот проект увидело как можно больше людей — потому что нам кажется, что он может их поддержать.

Мы будем рады обратной связи, написать автору можно на почту sening.m@gmail.com или в телеграм @marinasening.

Если вы в Томске — приходите на презентацию проекта. Она пройдет 17 мая в 19:00 на фестивале ТОМ. Мест немного, поэтому нужно зарегистрироваться.

Мы сделали этот проект своими силами, без финансирования. Будем благодарны, если вы захотите нас поддержать.

Если вы опубликовали ссылку на проект «Родовая боль» в своем телеграм-канале, сообщите нам.

Авторский проект